«Рядом со мной сидел ребенок, а мне на заседании суда говорили, что юридически его не существует»

Мой выбор сферы, профессии, пути был вполне осознанным, не случайным. Я вообще из семьи профсоюзников и планировала именно профсоюзами заниматься, поэтому пошла учиться в Высшую школу экономики на факультет права, потому что хотела заниматься трудовыми вопросами. В комитет «Гражданское содействие» я, собственно, пришла, так как существенная часть вопросов, ответы на которые тут приходится искать, на практике пересекалась с темой моей кандидатской диссертации — я писала об установлении факта трудовых отношений. Я пришла, поговорила с будущими коллегами, оказалось, что как раз в моменте нужна была помощь в образовательном проекте. Мысли были примерно такие: «Сейчас с этим быстро помогу им разобраться, заниматься там особо нечем, потому что это ну просто как 2 × 2 = 4, а дальше переключусь на вопросы трудовые». Ну и вот уже три года мы не можем разобраться с этими вопросами о получении образования. (Смеется.) Сначала нас было двое, теперь вот уже четверо, но, я думаю, и это не предел, потому что детей всё еще не берут в школу, всё еще невозможно устроить в сад. Касается это уже не только беженцев и трудовых мигрантов, которые в фокусе внимания «Гражданского содействия», но и граждан России. В общем, бесконечно выходит, что 2 × 2 = 5, хотя в той же Москве мы почти все суды выигрываем.

Но давайте обо всём по порядку.

Есть принципиальная разница между юристом и адвокатом. Адвокат несет личную ответственность за то, что он делает. Если вдруг ты совершаешь серьезную ошибку и тебя лишают адвокатского статуса, то ты фактически лишаешься права на профессию. То есть если меня лишат статуса, то я уже не смогу представлять чьи-то интересы в суде.

Некая кастовость тоже, конечно, присутствует. Негласно некорректно сравнивать, кто круче: юрист или адвокат, но при этом в принадлежности к адвокатуре очень много статусности — это факт.

Юристы могут выступать в суде наравне с адвокатами, но, как правило, не могут вести уголовные дела. Ключевая разница, наверное, в этом. Статус адвоката я получила относительно недавно, но пока до уголовных дел не дошло.

Итак, вернемся к сути моей работы. За что мы боремся? За равноправие. Школы и детские сады — это две разные системы, две разные планеты. Посещение детского сада — это необязательная с точки зрения закона история. Ребенок может ходить в сад, а может не ходить. У него нет обязанности посещать детский сад. Со школьным образованием ситуация обстоит иначе: учиться в школе — это обязанность каждого ребенка и никакие формальности не должны мешать этому.

Теперь переведу это на язык закона. Обязанность департамента образования взять ребенка в сад возникает в тот момент, когда родитель подает соответствующее заявление. А вот обязанность зачислить ребенка в школу у департамента возникает вне зависимости от заявления, можно сказать автоматически. То есть учиться в школе — это не право ребенка, а его обязанность.

В Москве в сады идут только дети москвичей или людей, имеющих регистрацию. Нет регистрации по месту жительства? О месте в детском саду можно забыть.

Совершенно очевидно, что нам предоставляют недостоверные сведения об отсутствии свободных мест, но доказать подлог тут невозможно. Понятно, что Москва — город быстрорастущий, это мегаполис, куда приезжают люди из разных городов и стран. Естественно, у многих родителей есть потребность пристроить ребенка в сад. Если мы говорим о тех, кто не является гражданином России, то для них это крайне важно, потому что ребенок, который не говорит на русском языке, но учиться пойдет в русскоязычную школу, должен хотя бы какой-то базовый языковой курс проходить. Это очень сильно влияет на его дальнейшую ассимиляцию.

Первичная адаптация в детском саду была бы идеальным вариантом. В итоге мы стараемся по обращениям относительно таких детей решать вопрос в ручном режиме, минуя портал mos.ru. Тем более у таких детей, как правило, есть необходимые документы, которые котируются: удостоверение беженца, сведения о статусе миграционного учета, — то есть оснований для отказа им нет. Кроме того, в случае с беженцами важен еще соответствующий федеральный закон, который предписывает оказывать содействие таким детям. Тем не менее их помещают в общую очередь детей, не имеющих постоянной регистрации в Москве.

И тут снова очень интересно. Ведь часто история вот какая: ребенок мог родиться в Москве, всю свою жизнь проживать на территории Москвы, никогда даже не выезжать за ее пределы (ну точно не дальше Московской области). И тем не менее отсутствие постоянной регистрации означает отсутствие доступа в сад. Тогда нам приходится проходить совершенно идиотскую процедуру установления факта проживания в Москве, которая по существу не очень помогает, так как на портале mos.ru этот статус не отображается.

Сейчас мы вышли на департамент образования с инициативой, чтобы те дети, которые имеют все легальные основания для проживания в России, но при этом плохо говорят на русском языке, могли посещать курсы подготовки к школе в детском саду. Почти во всех старших группах садиков эта программа есть, но сейчас эти курсы функционируют исключительно с привязкой к посещению садика. И вот мы просим отвязать одно от другого, чтобы появилась возможность заключить отдельный договор на получение образовательных услуг подготовки к школе для детей, не посещающих дошкольные учреждения.

Теперь расскажу о школах. Поскольку есть законодательная обязанность зачислять детей в школы, то, по идее, ничего, кроме заявления от родителей и свидетельства о рождении, требовать не должны. Но сейчас происходит какая-то чехарда с приказами: то можно подавать заявление через портал (mos.ru. — Прим. ред.), то нельзя подавать через портал. Это всё серьезные ограничения для родителей. Изначально нам говорили, что единственный возможный способ попасть в школу — это подать заявление через этот самый портал в Москве. Сейчас уже министерство просвещения предлагает подавать как через портал, так и лично или даже почтой. Но вот прямо сегодня на очередное заявление департамент образования пишет ответ, что допускается подача заявления только через портал, а остальные варианты не котируются. Почему так? Потому что портал запускает процесс подушевого финансирования обучения детей. Так устроена система. На каждого ребенка, который учится в школе, выделяется финансирование от государства. При этом что замечательно: все платежи привязаны к базам БТИ (бюро технической инвентаризации. — Прим. ред.) и расчеты ведутся на основе регистрации по месту жительства или по месту пребывания. Так в «слепую» зону попадают все те, кто не имеет в данный момент регистрации: и дети, которые являются гражданами России, и дети, которые не являются. Иностранные граждане не могут получить такую регистрацию (весь миграционный учет выпадает). Российские граждане, которые не смогли по разным причинам оформить себе регистрацию, тоже выпадают из системы.

Много бюрократических проблем, очень много. Например, сведений о миграционном учете было бы достаточно для зачисления в школу, но они хранятся в базе полиции, а эта база не синхронизирована с порталом mos.ru. И директора школ нам часто говорят: «У нас этот ребенок в системе горит красненьким, мы на него финансирования не получаем». И в итоге эта идиотская формулировка «горит красненьким» мешает детям получать образование.

У нас был случай, когда мальчик приехал в Москву из Сочи, потому что проходил тут лечение, а после остался на реабилитацию в Москве. Ребенок является гражданином России, но в школу в Москве его не брали, потому что у него... нет постоянной регистрации. То есть ситуация доведена до абсурда.

Может показаться, что мы воюем с ветряными мельницами и ничего не меняется. Это не так, конечно. Подвижек за последние три года много (беру тот срок, который я работаю в комитете «Гражданское содействие», потому что здесь могу говорить с уверенностью). Мы ведем большую судебную работу. Если три года назад мы проигрывали почти все суды, то теперь мы практически все выигрываем.

К сожалению, есть проблемы с результатом исполнения. Но всё-таки мы уже перешли на следующий этап. Теперь мы, например, можем более обобщенно решать некоторые вопросы и обращаться уже совсем в другие инстанции. Например, мы смогли добиться изменений в приказе министерства просвещения. Это приказ, который раньше предписывал подавать заявление на школьное обучение только через портал mos.ru, а теперь появилось положение, что родители вправе подавать почтой или лично это заявление. Этого раньше не было, и это большая системная история. Не мы одни добились, но во многом это заслуга комитета.

Сейчас мы работаем с прокуратурой над тем, что всё-таки есть ограничения по реализации права на образование. Департамент образования уже знает, что мы эту работу ведем, они принимают во внимание нашу позицию. Не скажу, что наше слово решающее, но мы стали полноценными участниками диалога, а это уже немало.

Иногда меня спрашивают: «В смысле суд выиграли, а решения не исполняются? Как это так?» А вот так. Это интересный момент, конечно. Он обескураживает и нас тоже. Когда мы обращаемся в суд, то мы выступаем с каким-то требованием — или, говоря бытовым языком, просим совершить какое-то действие. Суд в своем решении нам пишет, что мы не можем предопределить решение государственного органа, но мы можем обязать их повторно рассмотреть ваш вопрос. Вот с этим мы, к сожалению, и живем.

Основной фронт работ сейчас — это наша попытка выстроить систему взаимодействия так, чтобы хотя бы часть проблем можно было решать в ручном режиме. Поясню, что это значит. Если на департамент образования возложена обязанность зачислять детей в школу, то наши обращения должны быть рассмотрены, по ним должны быть предприняты какие-то действия. Если вдруг выясняется, что ребенок в Москве не ходит в школу, то задача департамента образования состоит в том, чтобы заняться судьбой этого ребенка и устроить его в школу. Сейчас происходит так: мы годами ходим и рассказываем, что вот, мол, смотрите, у вас ребенок и он не ходит в школу. А департамент делает вид, что его [ребенка] не существует. И ладно бы это всё были метафоры, но я приведу вам пример из одного дела, вполне реального. Рядом со мной сидел ребенок, а мне на заседании суда говорили, что юридически его не существует. И я ответила: «Но вот же он, посмотрите! Он сидит рядом со мной. Вот он совершенно точно присутствует тут физически, а образования не получает!» Получилось его в школу зачислить в итоге.

Сложных историй много, все они по-своему особенные и уникальные. Расскажу одну. Как-то к нам обратилась очень и очень проблемная семья, в которой четверо детей школьного возраста, но ни один не ходил в школу. Родители пересекали границу России незаконно, пытались уехать отсюда в Европу, но здесь их арестовали, посадили в тюрьму на год, а детей на это время отправили в детский дом. Язык дети там, конечно, выучили за этот год, но после того, как родителей освободили и дети с ними воссоединились, с устройством в школу начались проблемы. Из России эта семья уже не может уехать, но и легализоваться в нашей стране они тоже не могут. С тех пор прошло уже почти пять лет.

Сначала мы долго детей не могли устроить в школу, проигрывали суды, ничего не сдвигалось с мертвой точки. И в какой-то момент мой коллега, у которого почему-то никогда не опускаются руки, решил просто отправить заявление во все школы Москвы — наудачу. Разослали первую партию — около 50 заявлений.

И действительно приняли их в школу. Дальше должна последовать история о том, как дети замечательно учатся, какие гениальные способности к разным предметам у них обнаружились, как теперь они оканчивают школу досрочно с медалью или уже номинированы на Нобелевскую премию. Но такой истории не будет.

И это очень важный момент, о котором я хочу отдельно сказать. Когда мы помогаем устроить детей в школу, то следом за этим не начинается сказочная история успеха. Дальше начинается обычная работа. Это обычные дети — со своими трудностями, со своими достижениями, со своими предпочтениями. Они просто начали учиться — больше ничего не случилось. И тут тоже показательна история этой семьи, потому что в обычных буднях через какое-то время выясняется, что кто-то хорош в математике, кто-то плох в русском. Важно привыкнуть к мысли, что после того, как рубеж пройден и детей взяли в школу, не будет сказки. Более того, какие-то дети могут не хотеть учиться, прогуливать, получать выговоры по поведению. И тем не менее это не значит, что им не надо учиться в школе! Наоборот! Обязательно надо учиться, надо быть как все — в хорошем, в лучшем смысле этого слова. Нужно просто отогнать от себя мысль о том, что раз дети в школе, то теперь-то у них, значит, всё точно будет хорошо. То, что они пошли в школу, еще вообще ничего не значит, но очень важно, что они туда пошли. Мы никого не спасли, мы сделали то, что было необходимо, — и точка.

Все дети этой многодетной семьи учатся в одной школе. И при этом один ребенок оказался очень способным, вот буквально по всем предметам. Двое учатся ровно. А четвертый оказался с огромными проблемами с поведением, просто гроза учителей. При этом выяснилось, что он невероятно талантлив в футболе. Его заставляли учиться, он отказывался. (Тоже не скажу, что мы не расстраивались в этом месте: мы же столько приложили усилий, чтобы устроить его в школу, а он учиться не хочет! И тут я всегда стараюсь себе напоминать, что я как будто себя богом возомнила, как будто я знаю, как человеку лучше, хотя на самом деле я не могу этого знать.) История про футбол стала откровением, и в итоге его даже приняли в какую-то юношескую сборную.

У нас в комитете есть ориентир — это Светлана Алексеевна Ганнушкина, глава комитета, его идеолог и основатель. Она, конечно, во многом тот человек, на которого мы все ориентируемся. И вот когда мы берем в работу дело какого-то человека, допустим беженца, о котором мы точно знаем, что он не очень хороший человек и очень много плохих поступков насовершал, она говорит: «Таким людям помогать сложнее, но очень важно». Очень много в этом какого-то древнехристианского принятия, беспримесного. И я очень прониклась этими словами, когда услышала от нее их впервые.

Как не выгореть на работе? Я точно не знаю ответа, потому что я… горю! (Смеется.) Наверное, есть несколько аспектов важных, которые позволяют переживать всё это раз за разом. Комитет «Гражданское содействие» работает и с россиянами, и с людьми из других стран.

Когда ко мне приходит человек, который по-русски не говорит, то в присутствии переводчика я ему объясняю, что я буду делать для того, чтобы помочь ребенку попасть в школу или сад, как именно я это буду делать, получаю от него доверенность на проведение манипуляций, а дальше этот человек совершенно устраняется из процесса, потому что из-за языкового барьера он всё равно не понимает, что происходит.

В итоге я, с одной стороны, немного дистанцируюсь от заявителя или семьи, а с другой стороны — сразу сделаю оговорку, не хочется прозвучать высокопарно, но уж как есть, — я занимаюсь как будто своим ребенком. Я знаю его историю, я знаю его проблему, я знаю, что кроме меня никто не будет заниматься им, так что это невероятно сокращает между нами дистанцию. Это будто мой родной ребенок с его проблемами, серьезно.

Меня часто спрашивают, как удается не нервничать перед заседаниями суда, как сохранять хладнокровие во время процесса… И тут снова нет ответа, потому что я нервничаю, и нервничаю ужасно каждый раз! Не могу я отстраненно воспринимать процессы, потому что за ними реальные люди, которые для меня важны. И каждый проигрыш я переживаю как личную проблему, долго и тяжело. Я ведь знаю, что люди на меня рассчитывают, ждут помощи. Да и не то чтобы у них был кто-то еще, кому они могли бы доверять.

Так что мы, адвокаты «Гражданского содействия», с семьями, как правило, дружим. И это для меня про прелесть работы в комитете. Я не просто юрист. Я человек, которому можно позвонить, с которым можно посоветоваться. Такая вот рука помощи в незнакомой стране, я их проводник. Наша команда — от адвокатов до социальных работников — как-то всегда рядом с подопечными комитета, такое негласное правило, хотя, конечно, никто не заставляет так вкладываться и выкладываться. Но атмосфера в нашей работе такая, что и сотрудники подбираются со схожим мировоззрением.

Часто я слышу, что это большая эмоциональная нагрузка, но на самом деле мне эмоционально относительно комфортно — у меня своих трое детей. Я себя чувствую какой-то такой… курочкой-мамой! И мне это чувство нравится! Мои дети знают, чем я занимаюсь, им интересно. Иногда даже в суды со мной ходят. Была очень забавная ситуация, когда у сына в садике спросили, кем работает мама, а он ответил: «Мама помогает людям, у которых взорвались дома!» Мне кажется, это неплохое определение слова «беженец» от четырехлетки, но в садике мое мнение не разделили, увы, — вызвали меня туда и сказали, что у ребенка какие-то проблемы с головой, он несет околесицу! И тем не менее это неплохо, ведь учителя и воспитатели постепенно узнают, чем я занимаюсь, и начинают обращаться за консультациями по своим проблемам и чаяниям. В том числе мы помогаем в решении проблем уволенным учителям — как-то раз, например, консультировали директора, которого уволили.

Каково защищать права людей в России? С теми же митингами, которых в последнее время стало снова много, я по мере сил старалась помогать тем, кто был задержан. Причем и в судах, и в полиции все абсолютно понимают (и некоторые даже разделяют!), что мы им говорим. Некоторые говорят прямым текстом: «Мы бы вас вообще отпустили, была бы наша воля!» И тут, конечно, возникает вопрос: «А чья же это воля?» Ну ладно, мы всё понимаем все.

Но есть и очень важная, хорошая тенденция. Зачем вообще нужно государство? Это такой механизм, который помогает существовать в нем разным людям, которые к этому государству принадлежат. Сейчас так выходит, что механизм не очень работает. Но любому обществу нужны регуляторные механизмы, любое общество должно регулироваться как-то. В тот момент, когда государство с функциями регуляции перестает справляться по каким-то причинам, вдруг начинается процесс саморегуляции. Появляется какое-то сумасшедшее количество волонтеров, гражданское общество формируется быстро. И люди учатся за себя и «за того парня» как-то выступать, защищать общие интересы. И это так здорово! По сути то, что не работает сверху, не работает так, как предписано на общегосударственном уровне, вдруг начинает работать с утроенной силой в другом месте, но преследуя те же интересы. Во время пандемии наши беженцы вдруг получили поддержку, которой раньше не получали, наверное, никогда. Нам для них привозили продукты, покупали вещи, огромное количество людей звонили в комитет с вопросом: «Чем я могу помочь прямо сейчас?» И это ведь с учетом того, что всем было так тяжело в начале пандемии. Но находились силы и другим помочь. Это неравнодушие.

У нас есть счастливые истории со взрослыми. Буквально вчера звонил мужчина, которому мы помогали год назад. У него было очень много разных проблем. И вот он звонит, чтобы рассказать, что купил квартиру в ипотеку, в этой квартире готов оборудовать койко-место и безвозмездно его предоставить кому-то из тех, кому сейчас нужна помощь. Это какой-то круговорот добра в природе. Это, наверное, самое хорошее, самое важное. Это — точка опоры.

_{Корректор/литредактор: Варвара Свешникова
Фото на обложке: Burdun Iliya/Shutterstock}