Я! Не хочу! Работать!

Самую странную в своей жизни первомайскую демонстрацию я видел в 1987 году в городе Тарту.

Под мрачным низким северным небом по улице двигалась небольшая, но организованная колонна. Двигалась в полной тишине. Тишину методично прерывал низкий мужской голос из громкоговорителя, который сосредоточенно, но без особого душевного подъема произносил по-эстонски что-то вроде «Да здравствует марксизм-ленинизм, могучее идейное оружие трудящихся» или «Пусть живет в веках дело великого Ленина», а может быть, даже «Да здравствует свободолюбивая Куба» — плохое знание языка оставляло простор для воображения. Толпа, как народ в известной русской пьесе, безмолвствовала, продолжая организованно двигаться в сторону моста через реку, и тогда мужчина из репродуктора отвечал себе сам. «Ху-раааа!» — подвывал он торжественно и мрачно, и ответом ему опять была тишина.

Более искушенному зрителю наверняка стало бы очевидно, что советской власти осталось недолго, года три-четыре максимум, но мне, студенту-первокурснику, такое в голову не приходило. Я думал о девочках, о предстоящих экзаменах и о том, что после них наверняка заберут в армию.

Всё это было совсем не похоже на шумные первомайские демонстрации моего ленинградского детства. Когда я был совсем мал, то ходил на демонстрации вместе с колонной отцовского НИИ.

Папа сажал меня на закорки, и мне это ужасно нравилось, потому что когда я шел пешком, то видны были одни ноги, а сверху можно было много всего рассмотреть — и дома, и веселые лица, а главное, принадлежавший нашей колонне грузовик, украшенный транспарантами и искусственными цветами, на котором я мечтал прокатиться. В одной руке у меня был красный флажок, а в другой — раскидай. О, раскидай, это же была мечта! Продавали их почему-то исключительно на 1 Мая и, кажется, только на улицах. Это был такой мячик размером с крупный мандарин, покрытый серебристой фольгой и цветной папиросной бумагой, прошитый нитками и подвешенный на резинке. Играли в него примерно как в йо-йо — обматывали резинку вокруг запястья, пинали раскидай ладонью, он отскакивал вниз и подпрыгивал обратно в руку. Жаль, они быстро рвались и ломались (нужно же было посмотреть, что у него внутри), и приходилось ждать следующего Первомая.

В старших классах, когда я учился в городской физматшколе рядом с кинотеатром «Спартак», нас тоже пару раз гоняли на демонстрации, но я не помню, чтобы мы особо страдали. Конечно, временами бывало скучновато, особенно когда колонну останавливали и приходилось долго стоять на месте, но мы всё равно развлекались как могли. Орали «Да здравствуют советские женщины, самые красивые женщины в мире!» или «Дура-а-ак!» вместо «Ура!». По какой-то уже не очень понятной сейчас причине и то и другое казалось нам тогда страшно забавным и остроумным.

А первый Первомай после школы пришелся на Чернобыль. Ни на какую демонстрацию я уже, конечно, не ходил, а готовился к поступлению в Тартуский университет. Мой репетитор по русскому языку, Света Горохова, обладавшая исключительно мрачным чувством юмора, всё занятие 1 мая 1986 года смотрела за окно, где лил дождь, и рассуждала о том, пойдет ли ей лысина, ведь дождь наверняка радиоактивный. А на прощание сказала: «До завтра, Саша. Если мы, конечно, доживем до завтра».

На следующий год случилась та самая мрачная эстонская демонстрация, последняя, которую я видел вживую. Вскоре массовые шествия на 1 Мая исчезли вместе с породившей их страной, а «День международной солидарности трудящихся» превратился в «Праздник весны и труда».

Нельзя сказать, что это переименование что-то прояснило в сути и смысле праздника. Про казнь чикагских рабочих-анархистов в 1887 году, с которой и началась история Первомая, и демонстрации фабричных рабочих в дореволюционной России, так красочно описанные Горьким в романе «Мать» («“Да здравствуют рабочие люди всех стран!” — крикнул Павел. И, всё увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое эхо потрясающим душу звуком»), — про всё это нам, конечно, рассказывали в школе, но всерьез проникнуться международной солидарностью с трудящимися мало кому удавалось.

Что до праздника труда, то, положа руку на сердце, я никогда до конца не понимал, чего тут особо праздновать. Нет, конечно, я читал об этом в книжках: «Мы уедем в Москву… Мы будем работать! Мы будем счастливы…» Более того, я так и сделал. В 30 лет уехал из Питера в Москву и работал так, что дым валил из ушей. И что же? Как сказал мой друг Митя, проснувшись однажды у нас дома после бурного застолья: «Уже полвосьмого утра, а счастья всё нет». У Горького, кажется, в одной из пьес инженер по фамилии Богомолов говорит, что для счастья «необходимо чувствовать радость труда». Дожив до 50 лет, я так и не смог понять, что он имел в виду. Готов признать, что работа — это нравственный или социальный императив, и что работать надо, и это хорошо, но радость труда — это всё же чересчур. И я такой не один. Как-то вечером жена моя столкнулась на лестничной площадке с нашим соседом Андреем, водителем грузовой «газели» и человеком непростой судьбы.

— Татьяна, — галантно обратился веселый и уже бухой по случаю пятницы сосед к жене, — а твой дома?

Жена ответила, мол, нет, но скоро будет, что-то передать?

— Да, — кивнул сосед. — Он тут ходит в футболках со всякими надписями, я подумал, что тоже хочу. Передай, что у меня к нему дело. Я ему фразу напишу, пусть на английский переведет, я ее на футболке напечатаю. Он же сможет?

— Наверное. А какая за фраза?

— А такая: Я! НЕ ХОЧУ! РАБОТАТЬ! — Помогая себе руками, Андрей показал, что хочет расположить слоган в три строчки.

— А почему по-английски? — спросила жена. — Никто же не поймет?

— Кому надо, тот поймет, — подмигнул сосед и пьяно улыбнулся.

Андрей так ко мне и не зашел, а жаль, я бы тоже заказал себе такую футболку. Да что там футболку, этот слоган подошел бы и для демонстрации, случись она на нынешний Первомай. Нет больше в нем ни солидарности, ни борьбы за права рабочих, ни радости труда — осталась одна лишь бесшабашная праздность. Удивительное дело: вроде и 2 мая уже больше 15 лет как не выходной, а количество нерабочих дней в начале месяца с каждым годом всё растет. Вот и в этом году их 10. И никто больше не говорит «Первомай» или «1 Мая», говорят «майские праздники», подразумевая 10 нерабочих дней, а то и больше.

Моя старшая дочь никак не может объяснить знакомым студентам и профессорам в американском университете, где она учится, как вообще такое возможно: 10 оплачиваемых нерабочих дней посреди года. «Они только повторяют: “Итс крейзи!” — пожимает плечами дочь на экране моего смартфона. — Завидуют, пап!» И есть чему. Когда я спросил приятеля, профессора Высшей школы экономики, с чем у него ассоциируется 1 Мая, он вспомнил отмороженный в детстве на демонстрации нос (дело было в Якутии), а потом добавил: «И конечно, заграница. Мы последние годы на майские всегда куда-нибудь уезжали с Валей. Во Флоренцию, Венецию или Милан…» И даже сквозь медицинскую маску было видно, как он улыбается…

Но то профессура, которая жить не может без своих Уффици, Сан-Марко да Ла Скала. А спроси нормального человека, чем пахнет нынешний Первомай, и всякий ответит, что шашлыком. Шашлыком и немного дачной рассадой. Одна часть трудящихся солидарно дымит мангалами в нашем парке, оккупируя каждый свободный сантиметр полянок и спуска к реке, так что нечего и думать, чтобы зайти туда в начале мая голодным. А другая выстраивается в пробках на шоссе, чтобы доехать до грядки и, там наконец ощутить среди прочего, возможно, и радость труда. Что до горемык вроде меня, у которых ни машины, ни дачи, ни любви к публичным шашлыкам, то у нас тоже есть своя первомайская радость: в эти дни город пуст и тих, и гулять по нему — одно удовольствие. Раньше бы я сказал, что никогда не видел Москву такой безлюдной, как во время майских праздников. Но теперь, конечно, видел — прошлой весной. И в этом смысле 1 Мая похоже на пандемию.

_{Иллюстрации: R Vi / Shutterstock}